... Бах спускался с крыльца школы и оказывался на площади, у подножия величественной кирхи с просторным молельным залом в кружеве стрельчатых окон и громадной колокольней, напоминающей остро заточенный карандаш. Шёл мимо аккуратных деревянных домиков с небесно-синими, ягодно-красными и кукурузно-жёлтыми наличниками; мимо струганых заборов; мимо перевёрнутых в ожидании паводка лодок; мимо палисадников с рябиновыми кустами. Шёл так стремительно, громко хрустя валенками по снегу или хлюпая башмаками по весенней грязи, что можно было подумать, будто у него десяток безотлагательных дел, которые непременно следует уладить сегодня...
Встречные, замечая семенящую фигурку учителя, иногда окликали его и заговаривали о школьных успехах своих отпрысков. Однако тот, запыхавшийся от быстрой ходьбы, отвечал неохотно, короткими фразами: времени было в обрез. В подтверждение доставал из кармана часы, бросал на них сокрушённый взгляд и, качая головой, бежал дальше. Куда он бежал, Бах и сам не смог бы объяснить.
Надо сказать, была ещё одна причина его торопливости: беседуя с людьми, Якоб Иванович заикался. Его тренированный язык, мерно и безотказно работавший во время уроков и без единой запинки произносивший многосоставные слова литературного немецкого, легко выдавал такие сложноподчинённые коленца, что иной ученик и начало забудет, пока до конца дослушает. Тот же самый язык вдруг начинал отказывать хозяину, когда Бах переходил на диалект в разговорах с односельчанами. Читать наизусть отрывки из "Фауста", к примеру, язык желал; сказать же соседке: "А балбес-то ваш нынче опять шалопайничал!" #8210; не желал никак, прилипал к нёбу и мешался меж зубов, как чересчур большая и плохо проваренная клёцка. Баху казалось, что с годами заикание усиливается, но проверить это было затруднительно: беседовал с людьми он всё реже и реже... Так текла жизнь, в которой было всё, кроме самой жизни, #8210; спокойная, полная грошовых радостей и мизерных тревог, некоторым образом даже счастливая.
