Да нет, вряд ли.
Намедни, мотаясь туда-сюда по подземному переходу в поисках приличных и не разорительных цветов, вдруг вспомнил историю, произошедшую... дай Бог памяти... тринадцать, а то и все четырнадцать лет назад. Только-только подох последний динозавр, а мамонтенок Дима еще трепыхался в своей ледяной ловушке, когда я, уже год находящийся в рядах Советской еще Армии, слонялся вот так же вот по длиннющему переходу где-то в центре города Минска. Мороженое было съедено, квас выпит, кино то ли уже отсмотрено, то ли только готовилось быть таковым развлечения солдата в увольнении в те времена были боле чем скромны, если кто помнит. Повсюду шастали злобнейшие ВВ-шные патрули и мели в комендатуру за малейшее нарушение одного из моих приятелей свинтили за целлофановый пакет с игривыми ромашками, написали в увольнительной записке: "задержан патрулем за нарушение внешнего вида солдата СА". Очевидно, солдат СА должен был, по их разумению, ходить в увольнение только с вещмешком. Приятель, кстати, за эту фигню чуть не лишился законного отпуска. Обошлось заменили нарядами. Дедушку в наряды, представляете? Как фраера ушастого, как глобуса! За целлофановый пакет с ромашками! Уму не растяжимо, как говорит другой мой приятель. Сейчас вспоминаю какая, господи, чушь все эти патрули, командиры, наряды, а тогда ведь целая вселенная умещалась в слово "отпуск". Как мало нужно на самом деле человеку для счастья. Я лично, когда ехал в отпуск, был абсолютно, совершенно счастлив, как наверное, с тех пор не бывал никогда, даже в моменты куда более этого состояния достойные. Но вернемся к нашему, вернее, моему, переходу.
Был я в тот час одинок, празден, как только может быть празден солдат за три часа до возвращения в часть, томим гормональным стрессом, многими цинично и несправедливо принимаемым за банальный спермотоксикоз. Это, кстати, не совсем так. В армии тоска по половому общению, действительно, принимает иногда угрожающие, калечащие психику и унижающие неокрепшее мужское достоинство воинов размеры. Некоторые, я слышал, для унятия оной использовали лошадей и мелкий рогатый скот. По слухам, наш свинарь прыщавый хохол с говорящей фамилией Кулак, не вылезавший из подсобного хозяйства все два года и в итоге уехавший домой на новенькой малиновой "семерке", - использовал для справления естественных нужд свинью Ксюшу, у которой предварительно удалил клещами все до единого зубы. Операцию эту он проделал по причине тяготения к оральным формам эротических забав. Свинью Оксану, говорят, перед увольнением в запас самолично зарезал, чтобы не досталась больше никому. Ревновал, стало быть... Но я опять отвлекся. Так вот, в армии тоска по женщинам не сводится к банальной, пардон, ебле. Ебля это понятно. Она на уме у всех, но как нечто не совсем достижимое, как идеал, в который не очень-то и верится, как блюманже с трюфелями, как честный прапорщик или умный командир. Но даже простой разговор с девушкой, я не знаю, улыбка, прикосновение это уже воспринималось как что-то занебесное, не отсюда, не из казармы на полторы сотни очумевших рыл, как нечто оттуда, с воли, из нормальной, человеческой жизни. В общем, особое отношение в армии к женщинам. По крайней мере, было у меня.
Итак, иду я по переходу и чу! слышу знакомые звуки. Совершенно явно кто-то впереди меня играет на гитаре БГ. Я, расширив ноздри и навострив уши, иду на звук и вскоре передо мной предстает их источник в уголочке сидит какой-то патлатый хмырь и отчаянно и яростно рассказывает окружающим про золото на голубом. Рассказывает потому что пением это назвать не поворачивался язык. Да и рассказчик из него, надо сказать, был не лучший: делал он это настолько криво и бездарно, что БГ, случись рядом, надел бы ему гитару на голову. А может, и не надел бы, а поклонился кротко, и как обычно, отвратительно ухмыляясь, прошествовал мимо, я уж не знаю. Я в те годы не мог БГ воспринимать объективно, потому что слишком его любил. Посему воспринимал происходящее как творящееся у меня на глазах чудовищное кощунство, как вызов мирового зла всему, что есть у человека святого. К тому же я тогда считал себя человеком продвинутым, прогрессивным, умеющим играть на гитаре и петь БГ, что, конечно, только добавляло мне ненависти к патлатому персонажу. Окончательно же добило меня то, что вокруг этого паяца, это горохового шута, ковыряющегося в струнах, как слепая бабка в макаронах, блеющего козлиным голосом и сучащего при этом ножкой в бренчащий бубен по принципу "как бог пошлет", не имеющего ни малейшего представления о мелодии и ритме, так вот - вокруг него собралась толпа человек тридцать восхищенных девчонок одна другой краше. И все смотрели на него, как кролики на удава, и все приплясывали, и все подпевали, и все его обожали, это было видно невооруженным глазом. Я готов был лопнуть от злости и зависти ну почему я, талантливый гитарист и певец, (конечно, не БГ, упаси Боже, но где-то как-то, ну вы понимаете), короче, я - личность неординарная и достойная обожания, через два часа отправлюсь, как последний поц, в вонючую казарму, а это чмо болотное, этот ужас, летящий на крыльях ночи, отправится на флет с одной, а может, и не с одной из этих красавиц, будет там пить портвейн, разглагольствовать о музыке, а они будут его слушать открыв рот, и, конечно, побегут к нему в кровать, отталкивая друг друга локтями. О тщета! О, эфемерность! Одним словом, тогда я со всей очевидностью понял, что я просто лузер.
Я, с как можно более независимым и снисходительным видом, мимо этого фигляра, ничем стараясь не выдать своей боли и тоски, как вдруг передо мною явилось она. Она была прекрасна, как гений чистой и так далее, она была длиннонога, длинноволоса, вкруг нее струился легкий ситец и колыхались фенечки. Она была самой красивой из всех девушек в этом замызганном переходе. Да что там в переходе, во всем Минске, во всем мире не сыскать было подобной. И она шла ко мне. Я весь похолодел и вспотел одновременно - неужели? Неужели ко мне? Да, это был не сон, она шла ко мне. И подошла, и остановилась, и заглянула мне в глаза своими чудесными глазами, и увидела там мою остекленевшую душу, и улыбнулась ей трогательно и растерянно. И открыла рот, и произнесла: "Молодой человек..."
Тут надо сделать еще одно отступление.
Барышни в те былинные времена были весьма разборчивы, и на нас, зеленых солдатиков, смотрели свысока и пренебрежительно сквозь будто бы и не полноценный молодец, защитник отечества, идет по улице, а бесплотная тень. Не были мы тогда для ровесниц полноценными людьми, так, деталь пейзажа, которая по прихоти Создателя получила возможность передвигаться и даже разговаривать. Те же из них, что все-таки реагировали на солдат, казались мне, тогда еще эстету и крайне разборчивому юноше, женщинами не самого высокого сорта. В итоге я настолько привык к такому обидному раскладу, что уже и не обижался. И тут ОНА говорит мне: "Молодой человек!.." Да за одно это я уже был весь её, со всеми моими потрохами и портянками. А после этого она добавляет, так грустно-грустно: "Молодой человек, вы не могли бы выполнить мою просьбу?" Боже мой, мог бы я? Просьбу? Да чего изволите! Луну с неба? Звезду с пилотки? Млечный Путь соберу ладонями, только намекни! О, лучезарная, только не грусти и не тревожь душу солдатскую своими глазищами. И она продолжала, вздохнув томно: "Молодой человек, вы не могли бы купить мне цветок?" И вздохнула так робко-робко, и ресницы ее поднялись и опустились, а под ними полыхнули маня и тревожа, неизъяснимые её глаза. Полыхнули и потухли. Я весь задрожал, напрягся и чуть не порвался на куски, желая бежать сразу во все стороны, потому что цветочные ларьки были со всех сторон. Выдохнул только: "Мгновение!.." и помчался к ближайшему. Мчался и думал: "Вот оно! ОН услышал меня и послал мне ее. Цветок, зачем ей цветок? Потому что ей никто не дарит цветов. Вот она сидела у себя в светелке, тосковала, а потом пошла на улицу, надеясь, что кто-нибудь увидит ее красоту, и оценит, и бросит к ее ногам роскошный букет, но никто не дарил, не ценил, не падал на колено, и она отчаялась уже средь рыл разглядеть лицо, и вот иду я, и она о, проницательная! - сразу увидела под моей невзрачной полушерстяной парадной гимнастеркой мое трепетное мужественное сердце, и, поборов робость и стыд, приступила ко мне с этой невинной просьбой..." - в общем, куча всякого вздора лезла мне в голову, когда я доставал из кармана последний свой военный рубль и платил его за единственный цветок, на который этого рубля хватало обычную красную гвоздичку, поглядывая на переминавшуюся неподалеку, всю такую воздушную, нее. Я вернулся с этой позорной гвоздичкой, протянул, и сказал, извиняясь, что-то типа: "Простите, сударыня, это все, что позволяет солдатской жалование..." А она опять ресницами вверх-вниз и отвечает нежно и тоже в стиле: "Что вы, это прекрасный цветок. Спасибо вам..." И только я уже представил нас гуляющими по медленно темнеющему парку, читающими стихи Александра Еременко, сидящими на скамейке под липами, целующимися, да что там греха таить, и не только целующимися на дальней, скрытой от глаз скамейке, и только в сердце моем взыграли арфы и лиры, как она развернулась и ушла. Вот так просто развернулась и ушла. А я остался стоять с идиотской переходящей в кретиническую улыбкой посреди перехода. Я смотрел ей вслед, ожидая, видимо, что она сейчас обернется, лукаво глянет через плечо и скажет: "ну что ты стоишь? Пошли!" Или даже ничего не скажет, а просто улыбнется и кивнет, маня. Или... В общем, я просто стоял, как последний дурак, и чего-то ждал. И дождался.
Этот гений чистой красоты, эта отрада глаз и полевая незабудка сделала вот что: она подошла к прыщавому чмошнику с гитарой, как раз закончившему уродовать очередной гребенщиковский суперхит и, закатив глазенки, принимающему незаслуженные овации, и положила перед ним гвоздику. МОЮ гвоздику! И поцеловала его в снисходительно подставленную щеку!
Меня на мгновение парализовало.
Я не мог поверить своим глазам в буквальном смысле этого затасканного выражения. Происходящее не укладывалось у меня в голове.
ОНА ПОПРОСИЛА МЕНЯ, НИЩЕГО ОЗАБОЧЕННОГО СОЛДАТИКА, ЗНАЯ О ТОМ, ЧТО Я НЕ ОТКАЖУ НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ, КУПИТЬ ЕЙ ЦВЕТОК, ЧТОБЫ ОНА ПОДАРИЛА ЕГО ЭТОМУ УБЛЮДКУ!!!!!
И когда он завел очередной кошачий вопль, она извивалась рядом с ним и подпевала, под завистливые взгляды других, очевидно не столь догадливых, поклонниц.
Ну почему этотсексный переход не рухнул им на головы в эту секунду?
Почему камни не возопили?
Почему, я вас спрашиваю?
И почему я, вместо того, чтобы подойти и взять эту гвоздичку с пола и засунуть ее в жопу небесному созданию, покраснел и сбежал в метро, пряча от всех глаза, как будто это не она, а Я только что совершил эту гнусность? Почему, приехав после армии домой, удивился, что моя девушка выходит замуж через месяц? Причем она сообщила мне это, закурив сигаретку в моей постели? Почему я не стал женоненавистником, не ушел в монастырь, а все забыл и спокойно женился потом на другой? И, видя в окружающих женщинах и даже в собственной жене отголоски того перехода, - нет-нет да и проскользнет это сучье ресницами вверх-вниз, "милый-купи-мне-гвоздичку" - почему я в общем-то счастлив? Почему, я вас спрашиваю еще раз? И главное почему я вспомнил про этот случай только сейчас, через тринадцать, нет, все-таки через четырнадцать лет, почему он не сидел кровавой занозой в моем сердце все эти годы? Или все-таки сидел, если я об этом рассказываю?
Может, это все потому что...
Был я в тот час одинок, празден, как только может быть празден солдат за три часа до возвращения в часть, томим гормональным стрессом, многими цинично и несправедливо принимаемым за банальный спермотоксикоз. Это, кстати, не совсем так. В армии тоска по половому общению, действительно, принимает иногда угрожающие, калечащие психику и унижающие неокрепшее мужское достоинство воинов размеры. Некоторые, я слышал, для унятия оной использовали лошадей и мелкий рогатый скот. По слухам, наш свинарь прыщавый хохол с говорящей фамилией Кулак, не вылезавший из подсобного хозяйства все два года и в итоге уехавший домой на новенькой малиновой "семерке", - использовал для справления естественных нужд свинью Ксюшу, у которой предварительно удалил клещами все до единого зубы. Операцию эту он проделал по причине тяготения к оральным формам эротических забав. Свинью Оксану, говорят, перед увольнением в запас самолично зарезал, чтобы не досталась больше никому. Ревновал, стало быть... Но я опять отвлекся. Так вот, в армии тоска по женщинам не сводится к банальной, пардон, ебле. Ебля это понятно. Она на уме у всех, но как нечто не совсем достижимое, как идеал, в который не очень-то и верится, как блюманже с трюфелями, как честный прапорщик или умный командир. Но даже простой разговор с девушкой, я не знаю, улыбка, прикосновение это уже воспринималось как что-то занебесное, не отсюда, не из казармы на полторы сотни очумевших рыл, как нечто оттуда, с воли, из нормальной, человеческой жизни. В общем, особое отношение в армии к женщинам. По крайней мере, было у меня.
Итак, иду я по переходу и чу! слышу знакомые звуки. Совершенно явно кто-то впереди меня играет на гитаре БГ. Я, расширив ноздри и навострив уши, иду на звук и вскоре передо мной предстает их источник в уголочке сидит какой-то патлатый хмырь и отчаянно и яростно рассказывает окружающим про золото на голубом. Рассказывает потому что пением это назвать не поворачивался язык. Да и рассказчик из него, надо сказать, был не лучший: делал он это настолько криво и бездарно, что БГ, случись рядом, надел бы ему гитару на голову. А может, и не надел бы, а поклонился кротко, и как обычно, отвратительно ухмыляясь, прошествовал мимо, я уж не знаю. Я в те годы не мог БГ воспринимать объективно, потому что слишком его любил. Посему воспринимал происходящее как творящееся у меня на глазах чудовищное кощунство, как вызов мирового зла всему, что есть у человека святого. К тому же я тогда считал себя человеком продвинутым, прогрессивным, умеющим играть на гитаре и петь БГ, что, конечно, только добавляло мне ненависти к патлатому персонажу. Окончательно же добило меня то, что вокруг этого паяца, это горохового шута, ковыряющегося в струнах, как слепая бабка в макаронах, блеющего козлиным голосом и сучащего при этом ножкой в бренчащий бубен по принципу "как бог пошлет", не имеющего ни малейшего представления о мелодии и ритме, так вот - вокруг него собралась толпа человек тридцать восхищенных девчонок одна другой краше. И все смотрели на него, как кролики на удава, и все приплясывали, и все подпевали, и все его обожали, это было видно невооруженным глазом. Я готов был лопнуть от злости и зависти ну почему я, талантливый гитарист и певец, (конечно, не БГ, упаси Боже, но где-то как-то, ну вы понимаете), короче, я - личность неординарная и достойная обожания, через два часа отправлюсь, как последний поц, в вонючую казарму, а это чмо болотное, этот ужас, летящий на крыльях ночи, отправится на флет с одной, а может, и не с одной из этих красавиц, будет там пить портвейн, разглагольствовать о музыке, а они будут его слушать открыв рот, и, конечно, побегут к нему в кровать, отталкивая друг друга локтями. О тщета! О, эфемерность! Одним словом, тогда я со всей очевидностью понял, что я просто лузер.
Я, с как можно более независимым и снисходительным видом, мимо этого фигляра, ничем стараясь не выдать своей боли и тоски, как вдруг передо мною явилось она. Она была прекрасна, как гений чистой и так далее, она была длиннонога, длинноволоса, вкруг нее струился легкий ситец и колыхались фенечки. Она была самой красивой из всех девушек в этом замызганном переходе. Да что там в переходе, во всем Минске, во всем мире не сыскать было подобной. И она шла ко мне. Я весь похолодел и вспотел одновременно - неужели? Неужели ко мне? Да, это был не сон, она шла ко мне. И подошла, и остановилась, и заглянула мне в глаза своими чудесными глазами, и увидела там мою остекленевшую душу, и улыбнулась ей трогательно и растерянно. И открыла рот, и произнесла: "Молодой человек..."
Тут надо сделать еще одно отступление.
Барышни в те былинные времена были весьма разборчивы, и на нас, зеленых солдатиков, смотрели свысока и пренебрежительно сквозь будто бы и не полноценный молодец, защитник отечества, идет по улице, а бесплотная тень. Не были мы тогда для ровесниц полноценными людьми, так, деталь пейзажа, которая по прихоти Создателя получила возможность передвигаться и даже разговаривать. Те же из них, что все-таки реагировали на солдат, казались мне, тогда еще эстету и крайне разборчивому юноше, женщинами не самого высокого сорта. В итоге я настолько привык к такому обидному раскладу, что уже и не обижался. И тут ОНА говорит мне: "Молодой человек!.." Да за одно это я уже был весь её, со всеми моими потрохами и портянками. А после этого она добавляет, так грустно-грустно: "Молодой человек, вы не могли бы выполнить мою просьбу?" Боже мой, мог бы я? Просьбу? Да чего изволите! Луну с неба? Звезду с пилотки? Млечный Путь соберу ладонями, только намекни! О, лучезарная, только не грусти и не тревожь душу солдатскую своими глазищами. И она продолжала, вздохнув томно: "Молодой человек, вы не могли бы купить мне цветок?" И вздохнула так робко-робко, и ресницы ее поднялись и опустились, а под ними полыхнули маня и тревожа, неизъяснимые её глаза. Полыхнули и потухли. Я весь задрожал, напрягся и чуть не порвался на куски, желая бежать сразу во все стороны, потому что цветочные ларьки были со всех сторон. Выдохнул только: "Мгновение!.." и помчался к ближайшему. Мчался и думал: "Вот оно! ОН услышал меня и послал мне ее. Цветок, зачем ей цветок? Потому что ей никто не дарит цветов. Вот она сидела у себя в светелке, тосковала, а потом пошла на улицу, надеясь, что кто-нибудь увидит ее красоту, и оценит, и бросит к ее ногам роскошный букет, но никто не дарил, не ценил, не падал на колено, и она отчаялась уже средь рыл разглядеть лицо, и вот иду я, и она о, проницательная! - сразу увидела под моей невзрачной полушерстяной парадной гимнастеркой мое трепетное мужественное сердце, и, поборов робость и стыд, приступила ко мне с этой невинной просьбой..." - в общем, куча всякого вздора лезла мне в голову, когда я доставал из кармана последний свой военный рубль и платил его за единственный цветок, на который этого рубля хватало обычную красную гвоздичку, поглядывая на переминавшуюся неподалеку, всю такую воздушную, нее. Я вернулся с этой позорной гвоздичкой, протянул, и сказал, извиняясь, что-то типа: "Простите, сударыня, это все, что позволяет солдатской жалование..." А она опять ресницами вверх-вниз и отвечает нежно и тоже в стиле: "Что вы, это прекрасный цветок. Спасибо вам..." И только я уже представил нас гуляющими по медленно темнеющему парку, читающими стихи Александра Еременко, сидящими на скамейке под липами, целующимися, да что там греха таить, и не только целующимися на дальней, скрытой от глаз скамейке, и только в сердце моем взыграли арфы и лиры, как она развернулась и ушла. Вот так просто развернулась и ушла. А я остался стоять с идиотской переходящей в кретиническую улыбкой посреди перехода. Я смотрел ей вслед, ожидая, видимо, что она сейчас обернется, лукаво глянет через плечо и скажет: "ну что ты стоишь? Пошли!" Или даже ничего не скажет, а просто улыбнется и кивнет, маня. Или... В общем, я просто стоял, как последний дурак, и чего-то ждал. И дождался.
Этот гений чистой красоты, эта отрада глаз и полевая незабудка сделала вот что: она подошла к прыщавому чмошнику с гитарой, как раз закончившему уродовать очередной гребенщиковский суперхит и, закатив глазенки, принимающему незаслуженные овации, и положила перед ним гвоздику. МОЮ гвоздику! И поцеловала его в снисходительно подставленную щеку!
Меня на мгновение парализовало.
Я не мог поверить своим глазам в буквальном смысле этого затасканного выражения. Происходящее не укладывалось у меня в голове.
ОНА ПОПРОСИЛА МЕНЯ, НИЩЕГО ОЗАБОЧЕННОГО СОЛДАТИКА, ЗНАЯ О ТОМ, ЧТО Я НЕ ОТКАЖУ НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ, КУПИТЬ ЕЙ ЦВЕТОК, ЧТОБЫ ОНА ПОДАРИЛА ЕГО ЭТОМУ УБЛЮДКУ!!!!!
И когда он завел очередной кошачий вопль, она извивалась рядом с ним и подпевала, под завистливые взгляды других, очевидно не столь догадливых, поклонниц.
Ну почему этотсексный переход не рухнул им на головы в эту секунду?
Почему камни не возопили?
Почему, я вас спрашиваю?
И почему я, вместо того, чтобы подойти и взять эту гвоздичку с пола и засунуть ее в жопу небесному созданию, покраснел и сбежал в метро, пряча от всех глаза, как будто это не она, а Я только что совершил эту гнусность? Почему, приехав после армии домой, удивился, что моя девушка выходит замуж через месяц? Причем она сообщила мне это, закурив сигаретку в моей постели? Почему я не стал женоненавистником, не ушел в монастырь, а все забыл и спокойно женился потом на другой? И, видя в окружающих женщинах и даже в собственной жене отголоски того перехода, - нет-нет да и проскользнет это сучье ресницами вверх-вниз, "милый-купи-мне-гвоздичку" - почему я в общем-то счастлив? Почему, я вас спрашиваю еще раз? И главное почему я вспомнил про этот случай только сейчас, через тринадцать, нет, все-таки через четырнадцать лет, почему он не сидел кровавой занозой в моем сердце все эти годы? Или все-таки сидел, если я об этом рассказываю?
Может, это все потому что...
