О моём первом дневнике
Писатель я только начинающий. Точнее, не совсем. Когда-то давно, на
1-ом курсе я уже заводил дневник. Полагал, что туда буду записывать
каждодневные (поскольку дневник от слова день) события и мысли.
Первые 30 с гаком страниц ушли на общие рассуждения а буду ли я до конца честен в дневнике своём.
Вкратце изложу, что писал тогда: А буду ли я кому-нибудь давать его
почитать? Если я сие предполагаю возможным, то разумеется полной
откровенности достичь не удастся. А поскольку врать или замалчивать я
не собирался, то дневник должен быть абсолютно личным. Поэтому мысли о
доверии кому-то в его прочтении следовало откинуть. И все же остаётся
тёмным момент, а вдруг случайно его кто-то обнаружит! Что он подумает и
должно ли меня это волновать? Пусть даже человек, не имеющий понятия
обо мне. Буду ли я честен до конца и откровенен перед лицом такой
угрозы? Угрозы полного подноготного знания обо мне лица, которое меня
никогда не узнает? Это самое трудное место для осуществления чистоты
эксперимента. И я решил что писать следует исходя из того, что даже эта
возможность прочтения "инопланетянином" дневника моего исключена. Так
тогда зачем он вообще? Коль я подразумеваю, что он существует лишь
исключительно для меня, то на фига он мне? Чтобы в старости вспомнить
детство? Так ведь в старости и так в детство впадают. Кроме того я ни
тогда не собирался стареть, ни сейчас стареть не собираюсь. Ну не
наступит старость и всё! И вообще я не изменюсь!
Кстати, об
изменении или, точнее, неизменении. Маленькое отступление. На выпускном
в школе неожиданно от лица выпустившихся (распустившихся) попросили
выступить меня. Я не задумываясь сказал примерно следующее. Что вот,
мол, принято благодарить школу, что воспитала нас, подготовила к
взрослой жизни. А я скажу так, каким я был в 5 лет, таким я и остался и
большое спасибо школе, что она меня не изменила!
Спич мой вызвал широкий резонанс одобрительного свойства.
Ну а теперь вернемся собственно к дневнику. Итак, его треть заняли
мучительные раздумья о возможности предельной откровенности своей.
Короче, Федор Михайлович в чистом виде. Не в том смысле, что я
мгновенно достиг его высот, а в том насколько сильны были волнения мои
в момент написания.
Следующая треть общей тетради оказалась исписана классическими
юношескими переживаниями а-ля "почему меня девушки не любят", что,
конечно, было не совсем так (а может и совсем не так, но сейчас эти
мелочи мне вспомнить и в самом деле невозможно). Но я, как максималист,
за любовь принимал только большую, светлую и на всю жизнь. Этого тогда
мне предоставить никто не мог. Может и думали предложить, но не
предлагали. Или даже предлагали, но я отказывался. Ну не помню я ни
нафига уже. Помню только, что вроде всё время рядом со мной наблюдались,
а может и не только наблюдались красивые девушки. А еще помню, что
красивых в моём понимании на тот момент девушек почти не существовало
как класса, а в окрестности меня они всё равно были. Только толку от
этого не было ни какого. Вот это помню точно. А еще, конечно, меня
никто не понимал. Вот вроде хороший человек, а полный идиот: ну как
можно было додуматься ко мне лезть с советами "живи проще"? У меня,
правда, хватало ума не называть этих хороших людей нехорошими словами,
но его же не хватало, чтобы понять, что они правы.
Ну и, разумеется, его величество эгоизм! Про него то я в тетради не
писал, я же думал, что я хороший. Так что вновь отступаю от заявленной
темы. Но это чтобы ясно было, почему вторая треть дневника такая острая
была. Так что я по делу все-таки. Мне ведь еще в 9 классе учительница
по геометрии Нелля Набиевна сказала, что я эгоист махровый. Самое
смешное, что я не знал смысла слова махровый. У меня оно почему-то
ассоциировалось с батькой Махно, что придавало особенный вес всему
словосочетанию и не могло не радовать меня. Да, собственно, и кто такой
эгоист мне не было особо ясно. Много позже я осознал смысл термина.
Эгоист - это как раз и есть я. И если бы этого слова не было, то надо
было посмотреть на меня и выдумать его. Собственно, я почти так и
считал. То есть, что было некое слово, ну так, почти неупотребительное,
а появился я и оно обрело наконец своё воплощение и пошло гулять по
миру. Блин и круто же я тогда рулил.
Чуть что мне не так, не по мне - скандал! Без крика, а по чувствам! Как
я умел показать мучения свои! И ведь и в самом же деле мучался ровно
настолько, насколько показывал (я же честный!). Да ты виновата, да так,
что как тебя земля носит! Ты посмотри что со мной делала, до чего
довела! И та погружалась в угрызнения совести. Это же вот надо как я
умудрялся отыскать в те времена красивую девушку (а при моих воззрениях
их почти и быть то не могло), приложить титанические усилия, чтобы
добиться её расположения. Добиться! А потом начать её добивать!
Так что в дневнике моём собственно события и не описывались вообще.
Какие уж там каждодневные происшествия. Исключительно раздумья о
несовершенстве мира окружавшего совершенного меня. Я конечно знал и о
несовершенстве собственном. Но я был совершенен в своём несовершенстве.
И всё же одно событие затмило всё что было написано до него. Его
описание и заняло последнюю треть классической общей тетради в 96
листов.
Я ехал в поезде Дрезден-Берлин. Считай электричка, но много лучше.
Всего-то часа 3 занимает. Её я заметил еще до посадки. Надо было
умудриться как-то сесть рядом, но, что вроде я и ни при чём. Увы, её
вагон не был моим. Мой билет extra, а у неё только первый класс. Да и
хрен с ним, разумеется зашел за ней и как бы нехотя, короче, я рядом
сижу. Молчу. Время от времени она встраёт, подходит к окну и курит.
Блин! Ну почему я не курю! Это же такой повод: стрельнуть сигарету а
там... А может закурить? А если закашляюсь? Помню после выпускного
закурил беломорину, так потом зайдя в метро, чуть не рухнул на
эскалаторе. Ох и нафигово же мне было! Отпадает. Думай, Вася, думай! А
она, ай, вот ведь девки! Всюду одинаковые. Даже ни разу не взглянула на
меня! И тут проверка билетов! Контроллер начинает мне вежливо
объяснять, что я не в том по классу вагоне. Делаю вид, что немецкий
вообще на понимаю и все наперебой начинают мне объяснять в чем дело. И
тут она наконец заметила меня (сидели же рядом, коленками касались, а
не видела) и начала говорить. Вот это голос! Я расцвёл. И на ломанном
немецком, глядя ей прямо в глаза, произнёс контролёру, что мне и тут
нравится. Все всё поняли. И только этот урод настаивал, чтобы я ушел в
свой высший класс. Ему же немецким умом не понять, как это взять билет
и не поехать. Пробовал мне объяснить, что он не может мне доплатить, за
неудобства. блинь, да я тебе сейчас сам доплачу, только сгинь. Ты
сделал хорошее дело, она обратила внимание на меня, ну и иди с миром,
пока не я не устроил тебе локальную Великую Отечественную для одного
отдельно взятого фрица. Купе хоть и немецкое было, но встали на мою
защиту. Ты что хочешь международный скандал? Ну что немцу 1 класс, то
русскому высший (на тот момент и в самом деле было так), пусть сидит. И
тут она его попросила и тот похоже начал догадываться. Ушел. Русского
она считай не знала, как я и немецкого, но это ровным счетом не имело
никакого значения. Мы говорили на непонятном языке и нам всё было
абсолютно ясно. Эх! Как же быстро время летит вместе с поездом!
Из Берлина я должен был утром делать Back in USSR, а на ночлег
остановиться у знакомых моих друзей (они не из Берлина), которых я и
знать не знал.
По прибытии в Zoom мы вышли на вокзал. Я слегка потянул её к себе. Она
нежно подалась. Я ощутил сначала её щеку, потом губы. Это невозможный
поцелуй! Его нельзя забыть! Я почувствовал что у меня начинают
подкашиваться ноги, меня вело. И тут я понял, что она тоже падает. Нам
пришлось на время остановиться, иначе бы рухнули на перрон оба. Подошел
мой S-ban, не давая мне обернуться к нему она предложила, нет
попросила, чтобы я провел эту последнюю ночь у неё дома. Немыслимым
усилием воли я взял себя в руки и... зашел в вагон. Мы смотрели друг на
друга через стекло. Состав долго не трогался. Сначала глаза стали
влажными. Потом ручьи потекли по обоим лицам. А состав всё стоял.
О это мудацкое совдеповское воспитание, когда всё можно только после
свадьбы! Я точно знал, что останься я и никакие силы уже не остановят,
чтобы не перейти последнюю грань! Ну не мог я вот так воспользоваться
слабостью и чувствами девушки (да плюс еще долбанный интернационализм),
а на утро уехать навсегда! Боже! Ну кто придумал эту разрушительную
убийственную мораль и вбил её в меня?
И когда мне показалось, что уже полетело прахом всё, что я когда-то
впитал, и я уже пошел на выход, двери лязгнули и состав быстро
тронулся.
Выйдя из метро на нужной станции я, конечно, не пошел к знакомым
знакомых, а свернул в первый по дороге кабак. Он был почти пуст, лишь
за одним столиком сидели два парня и за полбутылкой пива что-то мирно
шептали. Я цинично без спроса развалился за их столиком со словами:
"Так в кафе только детки ходят! Пора взрослеть мальчики!" Подоспевший
гарсон понял, что сейчас здесь будут пить, но всё оглядывался по
сторонам, типа, что, еще должен кто-то подойти? Я объяснил, что это
только нам и это только начало! Оказывается молодые немцы на халяву
вполне могут сойти и за взрослых русских. Во всяком случае по-началу.
блинь! А я ведь еще и курить умею! Начал, кстати, и другой люд
подтягиваться к ресторанчику. Поил, разумеется, всех. Когда кто-то
терял способности, я брался за следующую кандидатуру.
Глубокой ночью, понятия не имею как, но я оказался у дверей означенных
знакомых знакомых. Те терпеливо ждали (во немчура!) с накрытым столом с
"Наполеоном" во главе. Я немедленно накатил из него себе рюмку со
словами: "Итак, поговорим об искусстве!" - без всяких предвариловок за
знакомство. Нельзя так много пить за знакомство, сколько я позволил
себе в кабаке. Алкоголиком станешь. Следующее включение памяти - вокруг
темно и я блюю.
По дороге в совдепию и ни слова не проронил в купе. Соседи, вероятно,
думали, что я разведчик возвращающийся с задания. Мелкая девчонка всю
дорогу с восхищением глядела на меня, она понимала, Штирлиц устал и не
имеет права раскрывать тайну даже не буржуинам. Ему не надо мешать. Он
всё знает сам.
Дома я подробно записал в дневник всё, что со мной было день назад. И
96-ая страница как раз венчала его конец. Больше он был мне не нужен и
очевидно было, что новый я не заведу.
А я еще долго мучительно переживал полное фиаско высокой морали и крах моих прежних представлений о романтизме.
1-ом курсе я уже заводил дневник. Полагал, что туда буду записывать
каждодневные (поскольку дневник от слова день) события и мысли.
Первые 30 с гаком страниц ушли на общие рассуждения а буду ли я до конца честен в дневнике своём.
Вкратце изложу, что писал тогда: А буду ли я кому-нибудь давать его
почитать? Если я сие предполагаю возможным, то разумеется полной
откровенности достичь не удастся. А поскольку врать или замалчивать я
не собирался, то дневник должен быть абсолютно личным. Поэтому мысли о
доверии кому-то в его прочтении следовало откинуть. И все же остаётся
тёмным момент, а вдруг случайно его кто-то обнаружит! Что он подумает и
должно ли меня это волновать? Пусть даже человек, не имеющий понятия
обо мне. Буду ли я честен до конца и откровенен перед лицом такой
угрозы? Угрозы полного подноготного знания обо мне лица, которое меня
никогда не узнает? Это самое трудное место для осуществления чистоты
эксперимента. И я решил что писать следует исходя из того, что даже эта
возможность прочтения "инопланетянином" дневника моего исключена. Так
тогда зачем он вообще? Коль я подразумеваю, что он существует лишь
исключительно для меня, то на фига он мне? Чтобы в старости вспомнить
детство? Так ведь в старости и так в детство впадают. Кроме того я ни
тогда не собирался стареть, ни сейчас стареть не собираюсь. Ну не
наступит старость и всё! И вообще я не изменюсь!
Кстати, об
изменении или, точнее, неизменении. Маленькое отступление. На выпускном
в школе неожиданно от лица выпустившихся (распустившихся) попросили
выступить меня. Я не задумываясь сказал примерно следующее. Что вот,
мол, принято благодарить школу, что воспитала нас, подготовила к
взрослой жизни. А я скажу так, каким я был в 5 лет, таким я и остался и
большое спасибо школе, что она меня не изменила!
Спич мой вызвал широкий резонанс одобрительного свойства.
Ну а теперь вернемся собственно к дневнику. Итак, его треть заняли
мучительные раздумья о возможности предельной откровенности своей.
Короче, Федор Михайлович в чистом виде. Не в том смысле, что я
мгновенно достиг его высот, а в том насколько сильны были волнения мои
в момент написания.
Следующая треть общей тетради оказалась исписана классическими
юношескими переживаниями а-ля "почему меня девушки не любят", что,
конечно, было не совсем так (а может и совсем не так, но сейчас эти
мелочи мне вспомнить и в самом деле невозможно). Но я, как максималист,
за любовь принимал только большую, светлую и на всю жизнь. Этого тогда
мне предоставить никто не мог. Может и думали предложить, но не
предлагали. Или даже предлагали, но я отказывался. Ну не помню я ни
нафига уже. Помню только, что вроде всё время рядом со мной наблюдались,
а может и не только наблюдались красивые девушки. А еще помню, что
красивых в моём понимании на тот момент девушек почти не существовало
как класса, а в окрестности меня они всё равно были. Только толку от
этого не было ни какого. Вот это помню точно. А еще, конечно, меня
никто не понимал. Вот вроде хороший человек, а полный идиот: ну как
можно было додуматься ко мне лезть с советами "живи проще"? У меня,
правда, хватало ума не называть этих хороших людей нехорошими словами,
но его же не хватало, чтобы понять, что они правы.
Ну и, разумеется, его величество эгоизм! Про него то я в тетради не
писал, я же думал, что я хороший. Так что вновь отступаю от заявленной
темы. Но это чтобы ясно было, почему вторая треть дневника такая острая
была. Так что я по делу все-таки. Мне ведь еще в 9 классе учительница
по геометрии Нелля Набиевна сказала, что я эгоист махровый. Самое
смешное, что я не знал смысла слова махровый. У меня оно почему-то
ассоциировалось с батькой Махно, что придавало особенный вес всему
словосочетанию и не могло не радовать меня. Да, собственно, и кто такой
эгоист мне не было особо ясно. Много позже я осознал смысл термина.
Эгоист - это как раз и есть я. И если бы этого слова не было, то надо
было посмотреть на меня и выдумать его. Собственно, я почти так и
считал. То есть, что было некое слово, ну так, почти неупотребительное,
а появился я и оно обрело наконец своё воплощение и пошло гулять по
миру. Блин и круто же я тогда рулил.
Чуть что мне не так, не по мне - скандал! Без крика, а по чувствам! Как
я умел показать мучения свои! И ведь и в самом же деле мучался ровно
настолько, насколько показывал (я же честный!). Да ты виновата, да так,
что как тебя земля носит! Ты посмотри что со мной делала, до чего
довела! И та погружалась в угрызнения совести. Это же вот надо как я
умудрялся отыскать в те времена красивую девушку (а при моих воззрениях
их почти и быть то не могло), приложить титанические усилия, чтобы
добиться её расположения. Добиться! А потом начать её добивать!
Так что в дневнике моём собственно события и не описывались вообще.
Какие уж там каждодневные происшествия. Исключительно раздумья о
несовершенстве мира окружавшего совершенного меня. Я конечно знал и о
несовершенстве собственном. Но я был совершенен в своём несовершенстве.
И всё же одно событие затмило всё что было написано до него. Его
описание и заняло последнюю треть классической общей тетради в 96
листов.
Я ехал в поезде Дрезден-Берлин. Считай электричка, но много лучше.
Всего-то часа 3 занимает. Её я заметил еще до посадки. Надо было
умудриться как-то сесть рядом, но, что вроде я и ни при чём. Увы, её
вагон не был моим. Мой билет extra, а у неё только первый класс. Да и
хрен с ним, разумеется зашел за ней и как бы нехотя, короче, я рядом
сижу. Молчу. Время от времени она встраёт, подходит к окну и курит.
Блин! Ну почему я не курю! Это же такой повод: стрельнуть сигарету а
там... А может закурить? А если закашляюсь? Помню после выпускного
закурил беломорину, так потом зайдя в метро, чуть не рухнул на
эскалаторе. Ох и нафигово же мне было! Отпадает. Думай, Вася, думай! А
она, ай, вот ведь девки! Всюду одинаковые. Даже ни разу не взглянула на
меня! И тут проверка билетов! Контроллер начинает мне вежливо
объяснять, что я не в том по классу вагоне. Делаю вид, что немецкий
вообще на понимаю и все наперебой начинают мне объяснять в чем дело. И
тут она наконец заметила меня (сидели же рядом, коленками касались, а
не видела) и начала говорить. Вот это голос! Я расцвёл. И на ломанном
немецком, глядя ей прямо в глаза, произнёс контролёру, что мне и тут
нравится. Все всё поняли. И только этот урод настаивал, чтобы я ушел в
свой высший класс. Ему же немецким умом не понять, как это взять билет
и не поехать. Пробовал мне объяснить, что он не может мне доплатить, за
неудобства. блинь, да я тебе сейчас сам доплачу, только сгинь. Ты
сделал хорошее дело, она обратила внимание на меня, ну и иди с миром,
пока не я не устроил тебе локальную Великую Отечественную для одного
отдельно взятого фрица. Купе хоть и немецкое было, но встали на мою
защиту. Ты что хочешь международный скандал? Ну что немцу 1 класс, то
русскому высший (на тот момент и в самом деле было так), пусть сидит. И
тут она его попросила и тот похоже начал догадываться. Ушел. Русского
она считай не знала, как я и немецкого, но это ровным счетом не имело
никакого значения. Мы говорили на непонятном языке и нам всё было
абсолютно ясно. Эх! Как же быстро время летит вместе с поездом!
Из Берлина я должен был утром делать Back in USSR, а на ночлег
остановиться у знакомых моих друзей (они не из Берлина), которых я и
знать не знал.
По прибытии в Zoom мы вышли на вокзал. Я слегка потянул её к себе. Она
нежно подалась. Я ощутил сначала её щеку, потом губы. Это невозможный
поцелуй! Его нельзя забыть! Я почувствовал что у меня начинают
подкашиваться ноги, меня вело. И тут я понял, что она тоже падает. Нам
пришлось на время остановиться, иначе бы рухнули на перрон оба. Подошел
мой S-ban, не давая мне обернуться к нему она предложила, нет
попросила, чтобы я провел эту последнюю ночь у неё дома. Немыслимым
усилием воли я взял себя в руки и... зашел в вагон. Мы смотрели друг на
друга через стекло. Состав долго не трогался. Сначала глаза стали
влажными. Потом ручьи потекли по обоим лицам. А состав всё стоял.
О это мудацкое совдеповское воспитание, когда всё можно только после
свадьбы! Я точно знал, что останься я и никакие силы уже не остановят,
чтобы не перейти последнюю грань! Ну не мог я вот так воспользоваться
слабостью и чувствами девушки (да плюс еще долбанный интернационализм),
а на утро уехать навсегда! Боже! Ну кто придумал эту разрушительную
убийственную мораль и вбил её в меня?
И когда мне показалось, что уже полетело прахом всё, что я когда-то
впитал, и я уже пошел на выход, двери лязгнули и состав быстро
тронулся.
Выйдя из метро на нужной станции я, конечно, не пошел к знакомым
знакомых, а свернул в первый по дороге кабак. Он был почти пуст, лишь
за одним столиком сидели два парня и за полбутылкой пива что-то мирно
шептали. Я цинично без спроса развалился за их столиком со словами:
"Так в кафе только детки ходят! Пора взрослеть мальчики!" Подоспевший
гарсон понял, что сейчас здесь будут пить, но всё оглядывался по
сторонам, типа, что, еще должен кто-то подойти? Я объяснил, что это
только нам и это только начало! Оказывается молодые немцы на халяву
вполне могут сойти и за взрослых русских. Во всяком случае по-началу.
блинь! А я ведь еще и курить умею! Начал, кстати, и другой люд
подтягиваться к ресторанчику. Поил, разумеется, всех. Когда кто-то
терял способности, я брался за следующую кандидатуру.
Глубокой ночью, понятия не имею как, но я оказался у дверей означенных
знакомых знакомых. Те терпеливо ждали (во немчура!) с накрытым столом с
"Наполеоном" во главе. Я немедленно накатил из него себе рюмку со
словами: "Итак, поговорим об искусстве!" - без всяких предвариловок за
знакомство. Нельзя так много пить за знакомство, сколько я позволил
себе в кабаке. Алкоголиком станешь. Следующее включение памяти - вокруг
темно и я блюю.
По дороге в совдепию и ни слова не проронил в купе. Соседи, вероятно,
думали, что я разведчик возвращающийся с задания. Мелкая девчонка всю
дорогу с восхищением глядела на меня, она понимала, Штирлиц устал и не
имеет права раскрывать тайну даже не буржуинам. Ему не надо мешать. Он
всё знает сам.
Дома я подробно записал в дневник всё, что со мной было день назад. И
96-ая страница как раз венчала его конец. Больше он был мне не нужен и
очевидно было, что новый я не заведу.
А я еще долго мучительно переживал полное фиаско высокой морали и крах моих прежних представлений о романтизме.
